Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; —
так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы
уже ровно было восемьсот.
Купцы.
Так уж сделайте
такую милость, ваше сиятельство. Если
уже вы, то есть, не поможете в нашей просьбе, то
уж не знаем, как
и быть: просто хоть в петлю полезай.
Анна Андреевна. Мы теперь в Петербурге намерены жить. А здесь, признаюсь,
такой воздух… деревенский
уж слишком!., признаюсь, большая неприятность… Вот
и муж мой… он там получит генеральский чин.
Городничий. Да,
и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это
уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня
и числа… Нехорошо, что у вас больные
такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да
и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые
и поведения хорошего. Я
уж не знаю, откуда он берет
такую. А если что не
так, то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
А
так, мошенники, я думаю, там
уж просьбы из-под полы
и готовят.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было
уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство
такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет,
так вот
и тянет! В одном ухе
так вот
и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.
Городничий. Не верьте, не верьте! Это
такие лгуны… им вот эдакой ребенок не поверит. Они
уж и по всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это
такие мошенники, каких свет не производил.
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все
и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то
уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет
уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона,
и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит,
и на Онуфрия его именины. Что делать?
и на Онуфрия несешь.
— дворянин учится наукам: его хоть
и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а
уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман,
так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день,
так оттого
и важничаешь? Да я плевать на твою голову
и на твою важность!
Бобчинский. Э, нет, позвольте,
уж я… позвольте, позвольте… вы
уж и слога
такого не имеете…
Городничий. Да я
так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения
и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да
и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это
уже так самим богом устроено,
и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Добчинский.То есть оно
так только говорится, а он рожден мною
так совершенно, как бы
и в браке,
и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с.
Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь
уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с
и назывался бы
так, как я: Добчинский-с.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если
и заглянет в какую-нибудь бумагу,
так он жизни не будет рад. Я вот
уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда
и что неправда.
На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан,
так что трактирщик хотел
уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии
и по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова
и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)
Уж и вы! не нашли другого места упасть!
И растянулся, как черт знает что
такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
«Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю,
так и быть, говорю, я принимаю, только
уж у меня: ни, ни, ни!..
И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже.
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это
уж так устроено,
такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как
уже здоров;
и не столько медикаментами, сколько честностью
и порядком.
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный
и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только
уже не приехал
и не живет где-нибудь инкогнито…
Бобчинский. А я
так думаю, что генерал-то ему
и в подметки не станет! а когда генерал, то
уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу
и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Давно
уж меру всякую
Как в гневе,
так и в радости
Последыш потерял...
— Коли всем миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?.. Не до шуток им.
Гнусь-человек! — Не бить его,
Так уж кого
и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
Крестьянское терпение
Выносливо, а временем
Есть
и ему конец.
Агап раненько выехал,
Без завтрака: крестьянина
Тошнило
уж и так,
А тут еще речь барская,
Как муха неотвязная,
Жужжит под ухо самое…
—
Уж будто вы не знаете,
Как ссоры деревенские
Выходят? К муженьку
Сестра гостить приехала,
У ней коты разбилися.
«Дай башмаки Оленушке,
Жена!» — сказал Филипп.
А я не вдруг ответила.
Корчагу подымала я,
Такая тяга: вымолвить
Я слова не могла.
Филипп Ильич прогневался,
Пождал, пока поставила
Корчагу на шесток,
Да хлоп меня в висок!
«Ну, благо ты приехала,
И так походишь!» — молвила
Другая, незамужняя
Филиппова сестра.
Однако Клима Лавина
Крестьяне полупьяные
Уважили: «Качать его!»
И ну качать… «Ура!»
Потом вдову Терентьевну
С Гаврилкой, малолеточком,
Клим посадил рядком
И жениха с невестою
Поздравил! Подурачились
Досыта мужики.
Приели все, все припили,
Что господа оставили,
И только поздним вечером
В деревню прибрели.
Домашние их встретили
Известьем неожиданным:
Скончался старый князь!
«Как
так?» — Из лодки вынесли
Его
уж бездыханного —
Хватил второй удар...
И ангел милосердия
Недаром песнь призывную
Поет — ей внемлют чистые, —
Немало Русь
уж выслала
Сынов своих, отмеченных
Печатью дара Божьего,
На честные пути,
Немало их оплакала
(Увы! Звездой падучею
Проносятся они!).
Как ни темна вахлачина,
Как ни забита барщиной
И рабством —
и она,
Благословясь, поставила
В Григорье Добросклонове
Такого посланца…
Еремеевна. Он
уже и так, матушка, пять булочек скушать изволил.
Митрофан. Да! того
и смотри, что от дядюшки таска; а там с его кулаков да за Часослов. Нет,
так я, спасибо,
уж один конец с собою!
Г-жа Простакова (к Софье). Убирала покои для твоего любезного дядюшки. Умираю, хочу видеть этого почтенного старичка. Я об нем много наслышалась.
И злодеи его говорят только, что он немножечко угрюм, а такой-де преразумный, да коли-де кого
уж и полюбит,
так прямо полюбит.
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит
такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный.
Уж чего — то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк
и попройдет, то занесет, мой батюшка,
такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма,
и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко,
так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько
уже смыслишь, что
и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама
и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
—
И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, —
уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", —
и был таков.
Прыщ был
уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой
так, казалось,
и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые
и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная
и бодрая, жест быстрый.
И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые
так и играли на плечах при малейшем его движении.
Наконец страшный момент настал. После недолгих колебаний он решил
так: сначала разрушить город, а потом
уже приступить
и к реке. Очевидно, он еще надеялся, что река образумится сама собой.
— Я
уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе
такого князя, какого нет в свете глупее, —
и тот будет володеть вами!
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе
такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что
и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства».
Таким образом, приходилось отражать
уже не одну, а разом трех претендентш.
— То-то!
уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то (
так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли опять за то же примешься, как бы
и тебе
и нам в ответ не попасть!
Сверх того, он
уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами, что последние,
так сказать, считали его своим созданием
и в этом смысле действовали до крайности ловко.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел
уже в ярость
и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой
и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал
и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы
и немедленно проглотил.
Дома он через минуту
уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город
и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы
уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно
и сбивчиво. Но
так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Мы
уже видели, что
так называемые вериги его были не более как помочи; из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что
и прочие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым
и что они в значительной степени сдабривались духовною любовью.
Таким образом, когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на законодательство
уже установился,
и установился именно в том смысле, который всего более удовлетворял потребностям минуты.
Когда он стал спрашивать, на каком основании освободили заложников, ему сослались на какой-то регламент, в котором будто бы сказано:"Аманата сечь, а будет который
уж высечен,
и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой на излечение".
Злодеем может быть вор, но это злодей,
так сказать, третьестепенный; злодеем называется убийца, но
и это злодей лишь второй степени; наконец, злодеем может быть вольнодумец — это
уже злодей настоящий,
и притом закоренелый
и нераскаянный.
Но это был все-таки либерализм, а потому
и он успеха иметь не мог, ибо
уже наступила минута, когда либерализма не требовалось вовсе.
— Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого
такая примета: коли секут —
так уж и знаешь, что бунт!
Может быть,
так и разрешилось бы это дело исподволь, если б мирному исходу его не помешали замыслы некоторых беспокойных честолюбцев, которые
уже и в то время были известны под именем"крайних".
Но драма
уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину
и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по тому городу глуповцами. «
Так и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет летописец.
Уже один тот факт, что, несмотря на смертный бой, глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно свидетельствует в пользу их устойчивости
и заслуживает серьезного внимания со стороны историка.